Утро в раю Манефы

Утро в раю Манефы

А. Красильников.
С уважением — шестидесятилетию А. Н. Формозова

 Прямо с Нижнего, "со крутой горы" открывается картина чарующего необыкновенного ландшафта гор, Волги, бескрайних далей. Отсюда и у меня "душа просится" в таежное заречье, за видимые с горы озера, в леса, где, наверно, ждут охотника несказанные радости, нежданные удачи, счастливые встречи. Побывать бы в этом краю, где ленивые щи хлебают расписанными под павлиний хвост ложками.

И вот ранней весной я и "сват" мой по собачьей родне, художник Введенский, шлепаем по талому снегу в неведомые края, к дремучему Керженцу. Говорят, что будто бы верстах в сорока, на Хахальоком тракте, был постоялый двор — Бродки, а кругом не считанные никем глухариные тока.

Сейчас-то, пожалуй, нет там никого: какие теперь постоялые дворы! Только что стихла гражданская, рыцари "продаю-покупаю" только принюхивались и влезали в широкие ворота нэпа робко, как хорьки в птичник. Жилье нам не нужно, а вот без проводника-охотника найти ток глухарей — дело удачи, случая, счастья.

Оказалось, однако, что "свято место не живет пусто": на уютной поляне с потемневшими постройками гуляли куры, а на полу большой избы с полатями сидел белокурый мужик. Обняв короткими ногами в бахилах сосновый стул, он набивал на нем медные патроны.

Поздоровались, познакомились, по избе поплыл сладкий синий дым самовара с сосновыми шишками. Андрей Хватов — раздувающий дело стяжатель. "Заведение прибрал" он недавно

 В распутицу тут никто ни шел-ни ехал, а Хватов собирает оброк по борам, выбивая непуганую птицу.

Понятно, наше общение с Хватовым не отличалось задушевностью, но мы были поражены бесстыдным, из рук вон выходящим вероломством хозяина. Он обещал "сводить" нас на тока с "видимо-невидимыми" токовиками, а ушел один.

Лес нам незнаком, на дворе — глаз выколи… Но в одном месте над бором зеленеет краешек неба, на этот свет мы и пошли по тощему ночному ледку. Идем ощупью под звездным небом, но в безлунные весенние ночи, мохнатые, влажные звезды светят скупо.

Свернув на первый попавшийся нам просек, мы идем по нему не спеша и, прислушиваясь, любуемся алеющим небом и раскрывающимся лучезарным утром. Где-то недалеко хлопнул слабенький, затяжной выстрел. Пройдя немного просеком, увидали на нем охотника. Он сидел на валежине, около него пистонная одностволка и, должно быть, только что добытый глухарь.

В засаленной, смятой буденовке, служившей, наверно, и подушкой коротких солдатских прикуров, и солоницей, в сверхсрочной шинели, опоясанной лямкой, прикерженский житель Николай выглядел не то доезжачим худосочного барина, не то служителем культа самого низшего ранга.

Николаю "за сорок", он сухощав и подвижен. С задымленного костром лица смотрят добрые, умные глаза, опечаленные, наверно, долгами невзгодами. И как это удивительно бывает, иногда встретишь человека впервые и вдруг проникаешься к нему безотчетным доверием. И наша встреча с Николаем располагала к общению.

— А вы что, на Бродках, у Андрюшки, стали?

— У него. Только он нас почему-то на охоту не взял, пожалел, может, дескать, устали с дороги, не выспались.

— Пожалуй что пожалел, только чего. Тоже мне, нашли жалельщика. Да ведь глухарь-то по теперешнему временя деньги. Андрюшка-каин, он за грош отца родного продаст. Пожалеет, держи карман шире.

— Однако мне пора к дому, надо к печке поспеть. Знаете, Сегодня двойной праздник, кто с попом, кто с флагом. Первомай и пасха. Аида до села, у меня баба пива наварила.

Расставаться с хорошим человеком нам не хочется, но от соблазнительного предложения мы отказываемся. — Ну что же, если досуг да не заскучаете, оставайтесь здесь. Дойдем до келейной гривы, там отаборитесь, а я обернусь к заре, полесуем вместе. Тока тут кругом цельные.

Пошли, впереди Николай. Он, оказывается, высок ростом, шагает легко и упруго, точно лось. Просек светится впереди как данный чертог, как библейские врата в рай. Незаметно он переходит в гать, сложенную из длинного поворника, почти уже сгнившего. Из тумана низин вытаивают зеленые шапки холмов, с них катится ликующее токование тетеревов, нежное утешающее житейские бури и боль души. Красивые места, недаром тая манило Заволжье с высокого городского глядня. Николай польщен:

— А и в самом деле, пожалуй нет краше во всей рамени. Место под обитель Маиефа облюбовала. Чего еще — рай!

— Почему эти холмы и гривы называют келейными?

— Потому что скиты стояли, кельи. Белицы в "их жили, чужие грехи замаливали. Здесь привольно жилось скитским. Бугров их содержал, и леса его были, а до него графы владели — Орловы, Шуваловы. Бывало ни гриб, ни лыко не тронь: запорют бирюки. Проигрались князья за границей до подштанников,- леса скупили у них Бугровы и дали топору дело, свели боры, как шкуру с овцы сняли: шаром кати до самой Пенякши...

— А накат этот, гать — монахи строили?

— Нет, скиты давно разорили, от них ни пепла, ни тлена не осталось. Эту дорогу готовил купец Сироткин, тоже лес возить. Только не успел, помеха вышла — революция.

Манефина грива окружена разлившимся без конца края болотом. По склону гривы пышные, собранные в букеты, анемоны и буйный голубой вереск. На леса сошел тихий вечер, над зыбким маревом всплывали далекие всхолмия, вершины их зажглись и долго горели неземными огнями. Короткую ночь мы провели в полусне у бесшумного костра, вокруг которого занятый нами клочок земли казался давно обжитым и уютным.

И снова над бором прозелень. На предрассветном небе еще блестели звезды, а лес уже просыпался криком журавлей и хорканьем вальдшнепов, неоднократно пересекающих нашу гриву. Ожидая Николая к заре, уже явно опаздывавшего к ней, мы побаивались "квадратного" праздника: "выпьет наш поводырь под Май и пасху..."

Но Николай пришел. Мы издалека увидали его очень яркую, малиновую рубашку. Вид у него был не охотничий и порожний. Налегке, без шапки, измятый и забрызганный до плеч болотной ржой, Николай казался нам "под мухой". Однако он был совершенно трезв, праздничная рубаха в зеленых ласинах и темных малежах дымилась от пота, не укрылось от нас и неостывшее волнение Николая.

— Что случилось? — спрашивали мы, перебивая друг друга,- сбился с пути, в трясину попал?..

— Не угадаете, время потеряете попусту! Давайте табаку и пить: во рту сухо...

Как ни подмывало нас поскорее узнать случившуюся с Николаем историю, мы терпеливо ждали, пока он напьется чаю, успокоится, отдохнет.

— Не знаю, с чего вам начать,- улыбался обсушившийся и обласканный солнышком Николай, — начну с вчерашнего. Дошел домой вовремя: жена успела петуха в печь посадить. Май встретили, выпили. Котенок у нас забавный, с ним наигрался, выспался и вышел из дому так, чтобы сюда к заре поспеть. В котомку мне жена гостинца наклала — плечи ломит. Пойду-пойду, да присяду, отдохну. Сижу так-то на полдороге, пожалуй, ношу с плеч снял и слышу недалеко мошник точится. И не надо бы, а уж так быть тому, начал я скрадывать пичужку. Подошел, вижу два петуха по земле бегают и так схватываются, так хлыщутся — шум по лесу. Рознял я их: хлопнул одного драчуна, заранил. Калеченую птицу нехорошо бросать, побежал к глухарю, а он от меня по кочкам да богульнику колесом, я за ним. Запал он на полянке, оглядываю ее, вдруг увидал, как на эту же полянку медведь выбежал. Медведь по нашим местам нивесть какое диво, пройдет, и делу конец. Хвать — нет, на меня бежит, фырчит. На полянке сосна невысокая, кустистая, я, на всякий случай к ней. Заслонился — медведь тоже к ней...

 "Ну,- думаю,- шутки плохи". А медведь щерится, наровит облапить меня. Я ему в пасть стволину тычу, осаживаю, ходим около сосны, венчаемся. Медведь нет-нет да приутомится отступит, хахает. Вздыбился — гляжу медведица, сосцы грядкой, припухли. Надоело мне в карусель с ней играть да уставать стал и решил я отдохнуть на сосне. Бросил прямо в рыло шапку, а пока она драла ее, я за сук ухватился над головой и замер: сосну-то медвежонок облапил… маленький, шейка худая, дрожит, как лист на ветру… Дай-ка спичку: погасла у меня папироса...

Николай умолк, в его глубоких карих глазах вспыхнула теплая-теплая искра подкупающей, немужской нежности.

— "Ах ты,- думаю,- вон оно что — мать". И уж я рад, что у меня ружье-то по глухарю разряжено: разве утерпел бы я не выстрелить… А у медведицы и так от железа зубы поломаны, кровью брызжет. Надо как-нибудь уходить от сосны с детенышем, а как? Надумал я бросить медведице шинель. Пока, мол, она в ней разбирается, я тем временем дам тягу. Распоясался, за пазухой у меня кисет и яйца были, слышу хрустят они у меня под ногами. Только я собрался снять шинель, как вдруг захлопал невдалеке крыльями глухарь, бьет, как ладонью по голенищу, надо быть, доходил он. Как услыхала медведица, бросилась к нему и накрыла всем передом, только зад ко мне подняла, уткнулась в моховину. Тут уж мне пришлось пошевелиться… Стрельнул я — дай бог ноги!.. И шинель где-то бросил.

В жаркий заполдень, когда кажется, вот-вот вспыхнет сухой бор, мы пошли собирать растерянные товарищем одежду и "гостинцы". Около памятной Николаю сосны мы увидали усердно вытоптанный круг, усеянный красной яичной скролупой и паклей из заслуженной буденовки. Поодаль оставалась заметной свежая лежка отдыхавшей медведицы, наверно кормившей перепуганное дите.

Вскоре мы нашли целой-невредимой котомку. Николай извлек из нее объемистый берестяной туес с хмельным и холодным русским пивом. Это было так кстати: нам давно безумно хотелось пить.

Найдя брошенную Николаем шинель, мы вернулись на свой бивак, а тихим и теплым вечером вышли на подслух и с затаенной радостью считали слетающихся на ток глухарей.